Сидхарткха

мыслить,

чувствовать, вдыхать в себя единство. Медленно, словно  цветок, распускалось

в нем это сознание, и на старом детском лице Васудевы он находил отблеск его

сияния: гармонию, уверенность в вечном совершенстве мира, улыбку, единство.

     Но  рана  в  душе  все  еще  горела --  с тоской  и  горечью  вспоминал

Сиддхартха своего сына, лелеял  в сердце  свою любовь и нежность, растравлял

свое  горе,  совершал  все  безумства  любви. Вовек неугасимым казалось  это

пламя.

     И  вот  однажды,  когда  рана  горела  особенно  сильно,  Сидд  хартха,

снедаемый тоской,  переправился через реку, вышел из лодки и  готов  был уже

отправиться в город, чтобы разыскать сына. Река текла медленно и тихо -- это

было  в  сухое время года --  но голос  ее звучал както странно, словно она

смеялась!  Река  звонко   и  явственно  смеялась  над  старым  перевозчиком.

Сиддхартха  остановился, склонился  над  водой,  чтобы лучше  слышать,  и  в

медленно протекавшей  воде  увидел свое  лицо. В  этом  отраженном лице было

нечто, напомнившее ему о чемто позабытом. Он  подумал и вспомнил: это  лицо

походило на  другое, которое он когдато знал, любил и вместе с тем  боялся.

Оно походило на лицо его отца, брахмана. И Сиддхартха вспомнил, как некогда,

юношей, вынудил отца отпустить его к аскетам,  как он простился  с  ним, как

ушел  и  никогда  не  возвращался.  Не заставил ли  он  своего отца страдать

столько  же,  сколько он  страдал теперь изза своего  собственного сына? Не

ожидает  ли  и его,  Сиддхартху,  такая же  участь?  Не  комедия  ли это, не

странная и глупая вещь -- это повторение, этот бег в роковом круге?

     Река  смеялась.  Да, это  так  --  все  повторяется,  все,  что не

было

выстрадано  до  конца и  искуплено.  Одни и те же  страдания повторяются без

конца. И Сиддхартха  снова сел в  лодку и вернулся в свою хижину,  вспоминая

своего отца  и  сына, осмеянный  рекой, борясь  с  самим  собой,  близкий  к

отчаянию и  в  то же самое время  склонный громко хохотать  над собой и всем

миром. увы,  еще  не зацвела его рана, еще не примирилось  сердце с судьбой,

еще  не засияла  радость победы  из  его страдания.  Но все  же  в  нем  уже

шевелилась   надежда,  и  когда  он  вернулся  в   хижину,  то  почувствовал

непреодолимое желание раскрыть свою душу перед Васудевой, все  показать, все

высказать другу, с таким совершенством умевшему слушать.

     Васудева сидел в хижине и плел корзинку. Он  уже не работал у перевоза;

его зрение ослабело, и  не только зрение, но и  руки. Неизменным и  цветущим

оставалось только